«Я верю в силу информации»: Джеймс Нахтвей пообщался с Хиллари Робертс

Я обратила внимание на ваши работы, когда вы освещали голодовки в Северной Ирландии 1981 года, но еще до этого вы работали фотокорреспондентом в США. Что в первую очередь привлекло вас в фотографии?

В детстве и подростковом возрасте я не проявлял никакого интереса к фотографии, да и склонности к ней у меня не было. Я решил заняться этим только после получения образования. Меня вдохновили фотографии с Вьетнамской войны и Движения за гражданские права в США. Эти изображения сильно повлияли на мое представление о мире и происходящих вокруг событиях. Наши политики и военачальники говорили одно, а фотографы говорили другое — они рассказывали о том, что происходит на самом деле.

Вы являетесь фотографом-самоучкой. Как это произошло?

У меня не было достаточного количества денег, чтобы поступить в школу фотографии. Я одолжил камеру и начал делать фотографии. Я читал книги о том, как экспонировать и проявлять пленку, как создавать печатные фотографии — я даже арендовал фотолаборатории, чтобы практиковаться в этом. Где бы я ни находился, я представлял себе, что выполняю задание журнала, — я ходил и самостоятельно делал изображения, которые должен быть «показать редактору». В течение нескольких лет я накопил работ для портфолио и как-то раз показал их в офисе журнала Time в Бостоне. Им понравилось, и они стали давать мне заказы.

Как вы думаете, нужно ли современным молодым фотографам брать на себя риски, чтобы начать свою карьеру?

Любой фотограф рискует, начиная работать фотографом, и продолжает рисковать на протяжении всей своей карьеры. Ни в коем случае не нужно доводить риск до безрассудства, ведь последствия могут быть очень серьезными — и я говорю далеко не о проваленных заданиях. Если ваши изображения будут представлены широкой общественности, вы хотите убедиться, что они правильно воспримут вашу историю. Мы становимся свидетелями того, как создается история. Мы не знаем, какое влияние окажут те или иные события. Именно поэтому мы фотографируем их, но нам необходимо использовать инстинкты и опыт прошлого, чтобы представить изображение правдиво.

Дон Маккалин сказал, что не верит, что его фотографии что-либо изменили. Что вы думаете о своих работах? Видели ли вы, как фотографы меняли ситуацию к лучшему или доносили информацию до людей?

Я верю в силу информации и ее влияние на общественное сознание. Информация не позволяет властям единолично управлять людьми. Все изменения зависят именно от этого. Фактически доказано, что работа СМИ — не моя работа или работа любого из журналистов, а совокупность наших работ — создает критический массив информации, который позволяет менять положение дел. Есть войны, которым люди не видят конца, но они заканчиваются, и одной из причин этого является наличие информации и тот факт, что она помогает обществу осознать проблему. Когда началась война в Ираке, подавляющее большинство американцев относилось к ней положительно. Прошло несколько лет, и большинство захотело скорейшего ее завершения. Что изменило положение дел, если не информация?

Перейдем к вашему новому проекту под названием «Память». Сейчас это крупная ретроспективная выставка, но в будущем также планируется выпуск книги. Что вы хотели показать в рамках этого проекта?

Я решил воспользоваться этой возможностью, чтобы перейти из СМИ в новый формат — формат выставки. Предполагается, что мои работы фигурируют в СМИ, когда происходят те или иные события, и тем самым становятся частью ежедневного диалога между людьми. Но изображения также можно использовать и вне этого контекста. Фотография рассказывает об одном мгновении, но в то же время делает его вневременным. Когда вы видите изображение вне новостной статьи, оно производит совершенно иное впечатление.

Я бы хотела поговорить об отдельных работах с выставки. Некоторые из них чрезвычайно известны, но все равно производят неизгладимое впечатление. Первое изображение это фотография битвы за Мостар в Боснии, сделанная в 1993 году, на которой вооруженный хорват целится из окна (выше).

Тогда я впервые приехал в Боснию. Я прибыл туда, когда шел второй день сражений. Со мной был еще один фотограф, и нам удалось прибиться к группе хорватских ополченцев, которые занимали дом за домом, комнату за комнатой, пытаясь изгнать оттуда своих соседей-мусульман, с которыми они мирно сосуществовали на протяжении многих поколений. Во время этой постнациональной гражданской войны, которая привела к расколу Югославии, обычные граждане создавали вооруженные отряды и стремились к созданию отдельных территориальных образований для своих этнических групп.

Одного из ополченцев ранили прямо в коридоре за несколько секунд до того, как я сделал этот снимок, и другой фотограф оказал ему первую помощь. Никто другой из отряда не знал, как это делается. На мой взгляд, эта фотография, на которой боец целится из оружия, вызвала такой отклик потому, что сделана в спальне. Спальня — это место, где люди отдыхают и мечтают, где зарождается сама жизнь, а здесь она предстает местом сражения.

Вы видели множество жертв конфликтов. Поддерживаете ли вы связь с кем-нибудь из людей, которых тогда фотографировали?

Это не та роль, которую я играю. Я приезжаю в зоны конфликтов, где царит хаос, а события развиваются стремительно. Тогда я налаживаю отношения с людьми, но затем приходит время двигаться дальше. Людям нужно двигаться дальше.

11 сентября 2001 года В Нью-Йорке вы были в самом эпицентре событий, когда южная башня начала падать. Я чувствую, что эта работа имеет для вас огромное значение. Что вы помните о том дне и как вы относитесь к нему сейчас, смотря на него в ретроспективе?

Не думаю, что я когда-либо смогу это забыть. Я прибыл в Нью-Йорк 10 сентября, около где-то в 23:30, после путешествия во Францию, и Всемирный торговый центр было видно прямо из моего окна. Когда утром я посмотрел в окно, из первой башни поднимались клубы дыма. Я понятия не имел, что происходит. Я подумал, что произошел несчастный случай, но понимал, что происходит нечто важное, поэтому подготовил фотооборудование. Когда я был готов идти, я еще раз посмотрел в окно и увидел, что вторая башня горит. Я понял, что на Америку совершено нападение.

Я побежал прямо туда и начал фотографировать. Пока я пытался запечатлеть южную башню, я набрел на церковь с крестом и решил использовать ее в кадре — я инстинктивно почувствовал, что вывести этот элемент на первый план будет правильным решением. Пока я фотографировал, башня разрушилась прямо у меня на глазах. Я был в шоке. Мой мозг начал работать гораздо быстрее, и все эти куски металла, которые летели по воздуху словно спички, выглядели для меня словно в замедленной съемке. Я подумал тогда, что время остановилось.

Фотографы не только делают свою работу, но также являются и свидетелями, а мы знаем, что свидетели ощущают последствия произошедшего на себе. Вашу карьеру в этой области смело можно назвать длительной и исключительной. Вы видели множество ужасных вещей. Как вы справляетесь с этими воспоминаниями?

Максимально достойно, надеюсь. Это трудно.

Легче, когда обсуждаешь это или когда стараешься сосредоточиться на новой цели?

Я не обсуждаю это с людьми, которые не бывали в подобных ситуациях, потому что они точно не поймут. Это не их вина. У меня есть несколько прекрасных коллег, с которыми мы делимся такими воспоминаниями и чувствами… и понимаем друг друга. Мы не всегда говорим об этом, но когда подобное случается, мы понимаем, о чем говорит каждый из нас. Это нечто, что не выкинешь из головы. Нам приходится не только подвергать себя рискам и опасностям с физической точки зрения, но также и преодолевать эмоциональные трудности. Таковы издержки профессии.

Перейдем к одной из недавних ваших работ: в Камбодже вы сделали фотографию, на которой изображена мать с ребенком, больным менингитом и туберкулезом. Это очень похоже на композицию «Пьеты». Это изображение остается в памяти, возможно, благодаря этой ассоциации. Оно заставляет задуматься о больших возможностях современной медицины, которые недоступны для жителей развивающихся стран и стран третьего мира, где для их реализации не хватает средств. Вы выполняли задание или это была ваша собственная инициатива?

Первый раз я действительно сосредоточился на проблеме туберкулеза во время сотрудничества с Комитетом здравоохранения Камбоджи, негосударственной организацией, основанной доктором Анной Голдфельд из Гарварда, которая поехала в Камбоджу, чтобы попытаться помочь больным туберкулезом. Профессионализм докторов и количество лекарств в государственных медицинских учреждениях оставляли желать лучшего. Семьи пациентов большую часть ухода брали на себя по причине нехватки медицинского персонала. Я считаю, что это фотография о любви.

Так ведь и есть.

Я думаю, что мальчик был жив не в меньшей степени благодаря любви родных.

Был ли у него доступ к лекарствам и лечению?

В незначительной степени.

Видимо, все закончилось не лучшим образом.

Я не знаю. Надеюсь, он выжил. В тот момент его мать еще не сдалась. Несмотря на то, насколько плачевной была ситуация, она была полна надежды.

Вернемся к настоящему: вы, наряду с другими фотографами, были в Греции и запечатлели миграционный кризис в Европе. Что вы можете сказать об этом событии?

В то время я трижды летал в Европу. Во время первой поездки я прибыл в Белград именно тогда, когда правительство Венгрии закрыло границу. В тот момент беженцы уже направились в сторону Хорватии и Словении. В аэропорту меня встретил человек, который должен был стать моим переводчиком и гидом, и мы тут же отправились в путь, не зная, что нас ждет впереди.

Я увидел группу людей, бредущих по пахотному полю. Я вышел из машины и пошел за ними. Я сказал гиду: «Я не знаю, куда я иду. Надеюсь, ты найдешь меня в конце дня». Эти люди даже не знали, в какой стране находятся. Не думаю, что они знали, куда держат путь. Вперед их подталкивали отчаяние и надежда. Они прошли через поля и вышли к железнодорожной станции. Никто не знал, придет ли поезд, а если и придет, то куда он их отвезет.

Оттуда я отправился на остров Лесбос, в Грецию, чтобы запечатлеть людей, прибывающих на побережье из Турции через пролив. Затем, наконец, я прибыл в местечко под названием Идомени на границе Греции и Македонии. Граница была закрыта, и люди ютились в палатках посреди грязи и дождя. Это происходило в 21 веке на территории Европы. Если бы вместо брезента палаток они растянули шкуры животных, это можно было отнести и к Средневековью.

В наши дни информационные вбросы составляют очень большую часть потока информации, и люди зачастую не знают, как отличить правду от фейка, а также не знают возможностей фотографии. Что вы думаете насчет информационных вбросов и дилеммы между правдивостью и правдоподобностью в фотографии?

Журналистика основывается на честности. Организации или отдельные личности, которые сознательно искажают события или напрямую лгут, бросают тень на профессию, которая и так довольно уязвима. Лучшие газеты и журналы, а также лучшие телеканалы и сайты придерживаются кодекса этических норм и стандартов. На эти организации с хорошей репутацией люди действительно могут положиться. Если политики обвиняют подобные организации во лжи, вероятно, это происходит потому, что правда не входит в их планы. Я считаю, что нам стоит отдать должное людям, которые смогли самостоятельно разобраться в этом.

Как вы думаете, в хорошем ли состоянии находится журналистика XXI века?

Да, в этой отрасли все хорошо, и она развивается. Журналистика необходима, чтобы общество функционировало должным образом. Она никуда не денется. Она станет только сильнее. Какие бы инструменты мы сейчас ни использовали, мы будем использовать их по назначению. А затем, когда кто-то придумает нечто новое, мы адаптируемся и к этому. Я не могу говорить о том, что касается экономического аспекта работы новостных организаций, потому что я ничего об этом не знаю, но уверен, что знающие люди найдут способ адаптироваться.